Батенков: -- по особливому образу мыслей моих, я не люблю республик, потому что угнетаются оныя сильным деспотичеством законов. А также, по некоторым странностям в моих суждениях, я воображаю республики Заветом Ветхим, где проклят всяк, кто не пребудет во всех делах закона; монархии же -- подобием Завета Нового, где государь, помазанник Божий, благодать собою представляет и может добро творить, по изволению благодати. Самодержец великие дела беззаконно делает, каких никогда ни в какой республике, по закону, не сделать...

Поймите же, государи мои, ход Европы -- не наш ход,-- выкатил насилу Батенков свой самый тяжелый камень.-- История наша требует мысли иной; Россия никогда ничего не имела общего с Европою...

-- Так-таки ничего? -- улыбнулся Пущин.

-- Ничего... то есть, в главном, значит, того, как бы сказать не соврать, в самом главном... ну, в пустяках,-- о торговле там, о ремеслах, о промыслах речи нет...

-- И просвещение -- пустяки?

-- Да, и просвещение -- перед самым главным.

-- Все народное -- ничто перед человеческим! -- заметил Бестужев.

Батенков только покосился на него угрюмо, но не ответил.

-- Да главное-то? главное что, позвольте узнать? -- накинулись на него со всех сторон.

-- Что главное? А вот что,-- затянулся он из трубки так, что чубук захрипел.-- Русский человек -- самый вольный человек в мире...

-- Вот тебе на! Так на кой нам черт конституция? Из-за чего стараемся?

-- Я говорю: вольный, а не свободный,-- поправил Батенков: -- самый рабский и самый вольный; тела в рабстве, а души вольные.